Зимой двухтысячного года я приехал в один из шахтёрских посёлков Донецкой области. Было воскресенье. В доме, снаружи похожем на ветхий сарай, кипело веселье – люди отмечали день рождения хозяйки этой хаты, и я был приглашён гостем. Шахтёрке Любане в тот день исполнилось сорок девять лет.
        Поздней ночью застолье было в самом разгаре, народ пил, танцевал, гулял, как умел. В какой-то момент среди этого праздника парень, спавший на кровати в стороне от всех, молча поднялся, оделся в рабочую одежду и направился к выходу. Обув сапоги у порога, он накинул на плечи фуфайку, взял каску, коногонку и вышел из дому.
        Меня поразила эта сцена, и я спросил Любаню, куда он направился.
        "Да в свою шахту за угольком, куда же ещё?" – ответила она.
        "Так ведь ночь на дворе!" – недоумевал я.
        Изрядно пьяная, уставшая именинница посмотрела на меня с улыбкой и тихо произнесла: "Под землёй всегда ночь. В любое время суток." Любаня, как и большинство жителей посёлка седьмой шахты города Торез, жили добычей угля в самокопках. Некогда богатые шахты посёлка исчерпали его запасы для промышленной разработки, и угольные предприятия переместились в другие регионы Донбасса, оставив за собой выработанные, заколоченные шахты и серый, изрытый пещерами и терриконами ландшафт. Целые посёлки, единственной причиной образования которых когда-то был уголь, в конце девяностых остались без дальнейшего смысла к существованию.
        Жители их вернулись к стихийной, кустарной добыче угля. В тех местах, где угольные пласты выходили на поверхность, шахтёры просто копали яму в земле или использовали штольни покинутых шахт. Как сотни лет назад, зубило и молот вновь стали основными орудиями труда горняка, вгрызающегося в землю повсюду, где залегает хоть немного угля.
        Именно поэтому Донбасс, словно паутиной, окутан подземным лабиринтом шахт-самокопок, проходящих под железнодорожными путями, жилыми домами, кладбищами и магазинами, административными зданиями. Видоизменяя ландшафт, изменяя саму жизнь. Вокруг нелегальной добычи угля в посёлках стихийно развивалось мелкое предпринимательство: где-то в соседних лесопосадках рубили лес для крепежа лавы, кто на плечах, кто на тележках, доставлял крепления к шахте. Люди из соседних домов несли на продажу горячие обеды, пирожки и чай. Процветал и натуральный обмен. Так, например, ведро картошки стоило 3 ведра отборного угля, а бутылка самогона – мешок.
        Я поселился в городе Торез. В старой квартире панельной пятиэтажки не было даже центрального отопления. У многих в комнатах стояли обычные печки из листового железа, которые топились дровами или добытым в шахтах углём. Жестяные трубы этих печей торчали из большинства почерневших от сажи окон многоэтажек. Холодную воду давали словно по расписанию – примерно 2 часа утром и 2 часа вечером, горячей же не было совсем. Я помню, что спать мне приходилось одетым рядом с печью – настолько было холодно в той квартире. Мои деньги закончились быстро, поэтому каждое утро, проснувшись, я брёл несколько километров по заснеженной степи к нелегальной шахте, на которой меня знали и признавали своим. Там можно было позавтракать и пообедать, был ужин и горячий чай в избытке.
        Я уже не удивлялся своему положению, условиям в которых мне пришлось прожить длительное время в шахтёрском регионе. Меня всё устраивало — я ко всему привык. Только одно не переставало удивлять: я не мог понять, осознать, почему те люди, которые обогревают целое государство, не могут обогреть свои жилища.
        Я помню мой первый спуск в нелегальную шахту. Была зима тысяча девятьсот девяносто девятого года. Из-под земли появлялись люди в чёрных робах и шахтёрских касках, они высыпали из мешков свежедобытый уголь и снова исчезали под землёй. Поначалу на моё появление никто не реагировал и общаться со мной не хотел, однако потом шахтёры согласились показать мне свой подземный мир. На самодельной площадке, служащей подобием лифта, помещались лишь 2 человека. Погружаясь по вертикальному стволу, мы попадаем на глубину 34 метра. Затем, нам предстояло ещё полкилометра пути по уклону к десяткам мелких лав, к местам добычи чёрного золота. Там, стоя на коленях, а часто лёжа на боку, шахтёры рубили свой уголь. Собрав его, где-то ползком, где-то согнувшись, с мешками на плечах, они быстро преодолевали то полукилометровое расстояние под землёй. Проходя этот путь в лабиринтах шахт десятки раз в сутки, они добывали за смену полтонны угля, при хорошей же подготовке – и более тонны. У каждой "дырки" – так в простонародье зовут нелегальные шахты – есть своё имя, например, "Глуховский лес", "На школе", "Стакан". Весь посёлок, включая надзирательные органы и милицию, так или иначе, живут за счёт этих шахт.
        В самих же шахтах царит строгая дисциплина. Легальная ли это шахта или нелегальная – правило везде одно: пьяному в забое не место. Работа под землёй тяжёлая и ошибка одного шахтёра может стать причиной простоя или трагедии для всего коллектива. Чувство солидарности и взаимовыручки, полагаю, самая важная составляющая жизни в шахтёрском коллективе. Свадьбы, крестины праздновались всей бригадой. Заболевший шахтёр был так же заботой всей бригады.
        Я помню, как однажды меня пригласили на одно из таких гуляний. Несколько шахтёров, около пяти человек, отмечали свои дни рождения. Зимой в поле была накрыта поляна – своеобразный стол, полный простой, но сытной пищи с изобилием самогона, разлитого по трёхлитровым банкам. Один за одним подтягивались шахтёры к месту праздника к назначенному часу. Незаметно монотонные будни сменились дымом костра в морозном воздухе, запечённой картошкой с салом, пловом и непрерывными тостами. Вся шахта, а это примерно 70 человек, танцуя, распевая песни, гуляла так, как это могут делать лишь по-настоящему безбашенные, отчаянные люди. А ночью тех, кто уже был не в силах стоять от выпитого, шахтёры развозили на санках или приводили домой.
        Нелегальные шахты время от времени закрывали – заколачивали входы в них, заливали бетоном, но разумеется всё это было временно и неэффективно. Ведь угольные шахты являлись основой жизни целых посёлков и лишаясь их, люди теряли возможности к дальнейшему существованию. Тяжёлые условия труда и быта, ежедневная работа на грани жизни и смерти, приводили не только к производственным травмам, они калечили судьбы, жизни, меняли их уклад. В очередную поездку на самокопки я узнал, что повесился восемнадцатилетний паренёк, с которым я раньше общался. У его ровесника второй спуск под землю оказался последним. Всё это было на моей памяти. Мне не забыть, как невеста шахтёра у гроба прощалась со своим женихом, погибшим в забое за неделю до их свадьбы. Тогда же в Луганске, перед зданием облисполкома во время голодовки, совершил самосожжение доведённый до отчаяния шахтёр. Его не спасли.
        С каждым годом кустарная добыча угля на Донбассе всё больше и больше принимает черты государственного производства. Многие шахты и земли переходят в частную собственность, приобретаются лицензии на разработку месторождений, объёмы добычи нелегального угля приближаются к промышленным масштабам. Оживает разветвлённая инфраструктура, включая транспортную, хозяйственную, появляется даже военизированная охрана шахт и карьеров. Посёлки, целые города угольного региона Украины, снова обрели некий экономический фундамент к существованию.
        Но я видел, как в поисках лучшей жизни многие горняки уезжали из шахтёрских посёлков, меняя города, страны и профессии. Давали себе слово больше никогда не возвращаться к тяжёлой и опасной работе под землёй – никогда не опускаться в шахты за углём. И некоторым это удалось, но большинство возвращалось назад. Многие рассказывают, что шахта словно магнит, она притягивает к себе и крепко держит, не отпуская горняка...
        Ведь для шахтёра уголь – это не просто минерал, это чёрное золото, живые деньги, которые где-то лежат у него под ногами.

Александр Чекменёв